Фрейданк цепенеет. Герда фыркает. Эдуард с несокрушимым самообладанием полководца учитывает ситуацию, отстраняет Фрейданка, отрезает еще один солидный ломоть от паштета, решительным жестом кладет его на тарелку Герды и кисло-сладким голосом осведомляется у меня:

– Вкусно?

– Ничего, – отвечаю я. – Жалко, что он не из гусиной печенки.

– Он из гусиной печенки.

– А вкус как у телячьей.

– Да ты хоть раз в жизни ел гусиную печенку?

– Эдуард, – отвечаю я. – Меня даже рвало гусиной печенкой, вот сколько я ее ел.

Эдуард смеется в нос.

– Где же это? – презрительно осведомляется он.

– Во Франции. Когда мы наступали и я учился быть мужчиной. Мы тогда захватили целую лавку с гусиной печенкой. Там было полно горшочков с так называемым страсбургским пирогом, и в нем были черные трюфели из Перигора, у тебя их как раз нет. А ты в то время чистил на кухне картошку.

Я не рассказываю о том, что мне стало нехорошо, когда мы увидели старушку – владелицу лавки, чье тело было растерзано на куски, которые так и присохли к обломкам стены, а оторванная седая голова насажена на вбитый в полку крюк, словно на копье какого-то варварского племени.

– И вам нравится? – обращается Эдуард к Герде тоном сентиментальной лягушки, которая лихо восседает над темными прудами мировой скорби.

– Вкусно, – отвечает Герда и налегает на паштет.

Эдуард отвешивает великосветский поклон и уплывает с грацией танцующего слона.

– Видишь, – говорит Герда и смотрит на меня сияющими глазами. – Вовсе он и не такой скупердяй.

Я кладу вилку на стол.

– Слушай, ты, овеянное опилками чудо арены, – отвечаю я. – Перед тобой человек, чья гордость слишком уязвлена, выражаясь на жаргоне Эдуарда, оттого что у него под носом его дама удрала с богатым спекулянтом. Или ты хочешь, – я снова подражаю барочной прозе Эдуарда, – лить кипящее масло на мои еще не зажившие раны и тоже беспощадно обманывать меня?

Герда смеется и продолжает есть.

– Не говори глупостей, дорогой, и не расстраивай себе печень, – заявляет она с полным ртом. – Стань богаче других, если тебя злит их богатство.

– Замечательный совет! А как это сделать? Я не волшебник!

– Так же, как делают другие. Они ведь своего добились?

– Эдуард унаследовал эту гостиницу, – говорю я с горечью.

– А Вилли?

– Вилли спекулянт.

– Что это такое – спекулянт?

– Человек, который использует конъюнктуру. Который всем торгует, начиная с сельдей и кончая акциями сталелитейных заводов, наживается где может, на чем может и как может, и только старается не попасть в тюрьму.

– Вот видишь! – говорит Герда и доедает остатки паштета.

– Ты считаешь, что и я должен пойти по той же дорожке?

Герда откусывает кусок булочки своими здоровыми зубами.

– Можешь идти или не идти. Но зачем сердиться, если ты не желаешь, а другие пошли? Браниться каждый может, дорогой!

– Ладно, – соглашаюсь я, озадаченный, и вдруг чувствую себя очень униженным. В моем мозгу словно лопается множество мыльных пузырей. Я смотрю на Герду. У нее, черт побери, удивительно реалистическая манера смотреть на вещи.

– В сущности, ты совершенно права, – говорю я.

– Конечно, права. Но ты посмотри-ка, что там несут.

– Неужели это тоже нам?

Да, оказывается, нам. Жареная курица со спаржей. Кушанье прямо для фабрикантов оружия. Эдуард сам надзирает за тем, как нас обслуживают. Он приказывает Фрейданку разрезать курицу.

– Грудку мадам, – галантно заявляет Эдуард.

– Я предпочитаю ножку, – говорит Герда.

– Ножку и кусок грудки, – галантно заявляет Эдуард.

– Ну, хорошо, – отвечает Герда. – Вы настоящий кавалер, господин Кноблох! Я была в этом уверена.

Эдуард самодовольно усмехается. Я не могу понять, зачем он разыгрывает всю эту комедию. Не могу я поверить, будто Герда ему уж настолько нравится, что он способен приносить ей такие жертвы; вернее, он взбешен нашими фокусами с талонами и пытается таким способом отбить ее у меня. Значит, акт мести ради восстановления справедливости.

– Фрейданк, – говорю я. – Уберите этот скелет с моей тарелки. Я не ем костей. Дайте мне вместо этого вторую ножку. Или ваша курица – жертва войны и у нее одна нога ампутирована?

Фрейданк смотрит на своего хозяина, как послушная овчарка.

– Это же самый лакомый кусочек, – заявляет Эдуард. – Грудные косточки очень приятно погрызть.

– Я не грызун. Я едок.

Эдуард пожимает жирными плечами и неохотно дает мне вторую ножку.

– Может быть, ты предпочтешь салатик? – спрашивает он. – Спаржа весьма вредна для пьяниц.

– Нет, дай мне спаржи! Я человек современный, и меня тянет к саморазрушению.

Эдуард уплывает, словно резиновый носорог. Меня вдруг осеняет одна идея.

– Кноблох! – рявкаю я ему вслед, подражая генеральскому голосу Рене де ла Тур.

Он стремительно оборачивается, словно ему в спину вонзилось копье.

– Что это значит? – спрашивает он, взбешенный.

– Что именно?

– Да это рявканье?

– Рявканье? А кто тут рявкает, кроме тебя? Или ты возмущен, что мисс Шнейдер хотела бы съесть немного салату? Тогда не предлагай!

Глаза Эдуарда прямо вылезают из орбит. Видно, как в них появляется чудовищное подозрение и тут же становится уверенностью.

– Это вы… – обращается он к Герде, – вы меня позвали?

– Если салат у вас найдется, я охотно бы съела немного, – заявляет Герда, она не может понять, что тут происходит. Эдуард все еще стоит возле нашего стола. Теперь он твердо уверен, что Герда – сестра Рене де ла Тур. Я отчетливо вижу, как он раскаивается, что угощал нас паштетом из печенки, и курицей, и спаржей. У него возникает ощущение, что его самым жестоким образом надули.

– Это господин Бодмер, – сообщает Фрейданк, подкравшийся к нам. – Я видел.

Но слова Фрейданка не доходят до Эдуарда.

– Отвечайте, только когда вас спрашивают, кельнер, – небрежно бросаю я. – Этому-то вы уж должны были научиться у пруссаков! А теперь идите и продолжайте обманывать простодушных людей подливкой от гуляша. Ты же, Эдуард, объясни мне: ты просто угостил нас этим роскошным обедом, или мы можем расплатиться за него нашими талонами?

Эдуард так багровеет, что кажется, его сейчас хватит удар.

– Давай свои талоны, негодяй, – говорит он глухо.

Я отрываю талоны и кладу кусочки бумаги на стол.

– Кто тут негодяй, еще не известно, заметь себе это, отвергнутый Дон-Жуан, – отвечаю я.

Эдуард не прикасается к талонам.

– Фрейданк, – говорит он голосом, уже беззвучным от ярости, – выбросьте эти клочки бумаги в корзину.

– Стоп, – заявляю я и беру меню. – Если уж мы платим, то имеем право еще на десерт. Что ты хочешь, Герда, гурьевскую кашу или компот?

– А что вы порекомендуете, господин Кноблох? – спрашивает Герда, которая не подозревает, какая драма разыгрывается в душе Кноблоха.

Эдуард делает жест отчаяния и отходит.

– Так, значит, компот! – кричу я ему вслед.

Он слегка вздрагивает и идет дальше, словно ступая по яйцам. Каждую минуту он ждет, что вот-вот рявкнет командирский голос.

Я обдумываю, не рявкнуть ли, но отказываюсь от этой мысли, чтобы не злоупотреблять столь эффективной тактикой.

– Что здесь, собственно, произошло? – спрашивает Герда, которая ни о чем не подозревает.

– Ничего, – отвечаю я невинно и делю между нами куриный скелет. – Маленький пример, подтверждающий тезис великого стратега Клаузевица: «Нападай на противника в ту минуту, когда он считает, что уже победил, и в том месте, где он меньше всего ожидает нападения».

Герде все это непонятно, но она кивает и ест компот, который Фрейданк непочтительно прямо-таки швырнул на стол. Я задумчиво смотрю на нее, решаю отныне не приводить в «Валгаллу» и следовать железному правилу Георга:

«Никогда не показывай женщине новых мест, тогда ей туда и не захочется и она от тебя не убежит».

Ночь. Я сижу в своей комнате, опершись на подоконник. Светит луна, в саду цветет сирень, и оттуда тянет ее душным ароматом. Час назад я вернулся из «Альтштедтергофа». Влюбленная пара мелькнула на той стороне улицы, где лежит лунная тень, и исчезла в нашем саду. Но я им не препятствую: тот, кто сам не испытывает жажды, настроен миролюбиво, а ночи стоят такие, что им невозможно противиться. И все же из осторожности я полчаса назад повесил на обоих дорогих надгробных крестах объявление: «Внимание! Может опрокинуться! Берегите конечности!» Когда земля слишком сырая, влюбленные парочки почему-то предпочитают именно кресты, вероятно потому, что за них удобнее держаться, хотя, казалось бы, надгробные камни средней величины также годятся для этой цели. Сначала я намеревался повесить вторую бумажку с полезным советом, потом решил, что не стоит. фрау Кроль встает иногда очень рано и, невзирая на всю присущую ей терпимость, надает мне по щекам за легкомыслие раньше, чем я успею ей объяснить, что до войны я был в вопросах добродетели крайне щепетилен, но при защите нашего возлюбленного отечества эта черта мной совершенно утрачена.