– Пойдем, Герда, – говорю я, чувствуя внезапно вспыхнувшую в душе живую благодарность. – Давай сегодня разрешим себе первоклассный обед. Ты есть хочешь?

– Да, очень. Мы можем где-нибудь…

– Нет, сегодня – никаких картофельных салатов, никаких сосисок. Мы превосходно пообедаем и отпразднуем юбилей: середину нашей совместной жизни. Неделю назад ты впервые была здесь у меня; через неделю ты на перроне, прощаясь, помашешь мне рукой. Давай отпразднуем первое, а о втором постараемся не думать.

Герда смеется.

– Да я никакого картофельного салата и не смогла приготовить. Слишком много у меня работы. Цирк – ведь это совсем другое, чем эти дурацкие кабаре.

– Хорошо, значит, сегодня мы пойдем в «Валгаллу». Ты любишь гуляш?

– Люблю, – отвечает Герда.

– Чудно! На этом и порешим! А теперь пойдем отпразднуем великую середину нашей краткой жизни!

Я бросаю через окно на письменный стол блокнот для рисования. Уходя, еще успеваю заметить беспредельно разочарованную физиономию Вильке. Жестом, полным отчаяния, гробовщик поднимает вверх обе руки: он предлагает десять банок консервов – целое состояние.

– Почему бы и нет? – любезно отвечает, к моему удивлению, Кноблох. Я ожидал озлобленного сопротивления. Ведь талоны действительны только на день, но, взглянув на Герду, Кноблох не только выражает готовность признать их и вечером, но даже продолжает стоять у стола.

– Не будешь ли ты так добр представить меня? Отвертеться я не могу. Он согласился принять талоны, значит, и я должен согласиться на его просьбу.

– Эдуард Кноблох, владелец гостиницы, ресторатор, поэт, биллионер и скупердяй, – небрежно бросаю я. – Фрейлейн Герда Шнейдер.

Эдуард отвешивает поклон – польщенный и рассерженный.

– Не верьте ничему, что он болтает, фрейлейн.

– Даже твоему имени и фамилии? – спрашиваю я.

Герда улыбается.

– Вы биллионер? Как интересно!

Эдуард вздыхает:

– Просто деловой человек со всеми заботами делового человека. Не верьте вы этому легкомысленному болтуну! Но вы? Прекрасное лучистое подобие божье, беззаботное, словно стрекоза, парящая над темными прудами меланхолии…

Я ушам своим не верю и смотрю на Эдуарда, вытаращив глаза, словно изо рта у него вылетели золотые монеты. Герда сегодня как будто обладает магической привлекательностью.

– Брось свои выкрутасы, – говорю я. – Эта дама сама артистка. И разве я темный пруд меланхолии? Лучше скажи, где же гуляш?

– Я нахожу, что господин Кноблох выражается очень поэтично! – Герда смотрит на Кноблоха с простодушным восхищением. – Как вы еще находите время для стихов? Ведь у вас такой большой ресторан и столько кельнеров! Вы, вероятно, очень счастливый человек! Такой богатый и к тому же талантливый!

– Да вот нахожу, нахожу… – Эдуард сияет. – Значит, вы тоже артистка? – Я вижу, что в нем вдруг просыпается недоверие. Без сомнения, В его памяти проходит тень Рене де ла Тур, как облако, закрывающее луну. – Я хочу сказать – серьезная артистка, – добавляет он.

– Серьезнее, чем ты, – отвечаю я. – Да фрейлейн Шнейдер и не певица, как ты вообразил. У нее львы прыгают через обруч, и она ездит верхом на тиграх. А теперь забудь о полицейском, который в тебе сидит, как во всяком истинном сыне нашего возлюбленного отечества, и дай нам поесть.

– Львы и тигры? – В глазах Эдуарда изумление. – Это правда? – обращается он к Герде. – Этот молодой человек так часто лжет.

Я под столом наступаю ей на ногу.

– Да, я выступала в цирке, – отвечает Герда, не понимая, что тут такого интересного. – И теперь опять возвращаюсь в цирк.

– Какое у тебя сегодня меню, Эдуард? – нетерпеливо осведомляюсь я. – Или нам нужно сначала представить всю свою автобиографию в четырех экземплярах?

– Я сейчас сам обо всем позабочусь, – галантно заявляет Эдуард, обращаясь к Герде. – Ради таких гостей! Волшебство манежа! Ах! Вы должны извинить господина Бодмера за его причуды. Он вырос в годы войны, среди торфяников и обязан своим образованием истеричному письмоносцу.

Переваливаясь, Эдуард уходит.

– Видный мужчина, – замечает Герда. – Женат?

– Был женат. Жена от него сбежала, он слишком скуп.

Герда ощупывает материал скатерти.

– Наверно, была дура, – говорит она мечтательно. – А мне нравятся бережливые люди. Они умеют сохранять свои деньги.

– При инфляции – это самое глупое, что может быть.

– Конечно, их нужно выгодно поместить… – Герда разглядывает массивные посеребренные ножи и вилки. – Мне кажется, твой друг это умеет, хоть он и поэт.

Я смотрю на нее, несколько удивленный.

– Возможно, – отвечаю я. – Но другим от этого нет никакой пользы. И меньше всего его жене. Ее он заставлял гнуть спину с утра до ночи, жена для Эдуарда – это бесплатная работница.

Герда улыбается загадочной улыбкой, как Мона Лиза.

– Каждый несгораемый шкаф можно открыть, если известен его номер, или ты этого еще не знаешь, малыш?

Я смотрю на нее, опешив. Что же тут происходит? – спрашиваю я себя. – Разве это та самая женщина, с которой мы только вчера в садовом ресторане «Чудный вид» за какие-нибудь скромные пять тысяч марок ели бутерброды и простоквашу и говорили о прелестях простой жизни?

– Эдуард толст, грязен и неисцелимо жаден, – решительно заявляю я. – В течение многих лет, что я его знаю, он не изменился.

Знаток женского пола Ризенфельд однажды сказал мне, что такая комбинация отпугнет любую женщину. Но Герда, видимо, не обыкновенная женщина. Она внимательно разглядывает большие люстры, свисающие с потолка, словно прозрачные сталактиты, и продолжает разговор на ту же тему:

– Наверно, ему нужен кто-нибудь, кто заботился бы о нем. Конечно, не наседка! Ему, видимо, нужен близкий человек, способный оценить его хорошие качества.

Я уже не в состоянии скрыть своей тревоги. Неужели мое мирное двухнедельное счастье пойдет прахом? И зачем только я притащил ее в это царство серебра и хрустальных побрякушек?

– У Эдуарда нет хороших качеств, – заявляю я.

Герда снова улыбается.

– Они есть у каждого. Нужно только уметь их показать ему.

К счастью, в эту минуту появляется кельнер Фрейданк, он торжественно подает нам паштет на серебряном подносе.

– Это что такое? – спрашиваю я.

– Паштет из печенки, – высокомерно поясняет Фрейданк.

– В меню же стоит картофельный суп?

– А это из меню, которое составили сами господин Кноблох, – говорит Фрейданк, бывший ефрейтор-каптенармус, и отрезает от паштета два ломтя – толстый для Герды и тонкий для меня.

– Или, может быть, вы предпочитаете запланированный картофельный суп?

– гостеприимно осведомляется он. – Можно заменить.

Герда хохочет. Разъяренный пошлой попыткой Кноблоха купить ее жратвой, я собираюсь потребовать именно картофельный суп. Но Герда под столом толкает меня. А на столе грациозным движением переставляет тарелки и отдает мне ту, где большой ломоть.

– Вот как полагается, – говорит она Фрейданку. – Мужчине всегда нужно давать самый большой кусок. Разве нет?

– Это-то конечно, – бормочет сбитый с толку Фрейданк. – Дома – да… Но здесь…

Бывший ефрейтор не знает, как ему быть. Ведь Эдуард приказал ему отрезать Герде основательный кусок, мне тонюсенький, и он приказ выполнил. А теперь у него на глазах произошло обратное, и он изнемогает от сознания, что должен взять на себя ответственность за то, как он будет действовать в дальнейшем. Ответственности в нашем возлюбленном отечестве никто не любит. На приказы мы реагируем тут же – эта способность уже в течение веков засела в нашей гордой крови, – а вот решать самим – другое дело. И Фрейданк делает единственное, чему его научили: он озирается, ища помощи у своего хозяина и надеясь получить новый приказ.

Появляется Эдуард.

– Подавайте, Фрейданк, чего вы ждете?

Я беру вилку и выхватываю кусок из ломтя паштета, лежащего передо мной, в то мгновение, когда Фрейданк, выполняя первый приказ Эдуарда, снова собирается переставить наши тарелки.