– Хорошо, что она хоть пишет.

Вилли делает великодушный жест.

– Все это не имеет значения, Людвиг. Что кончено – кончено, и что ушло – ушло. Кроме того, я за последние месяцы никак не мог заставить Рене орать ночью генеральским басом. Поэтому половина удовольствия пропала. Впервые она снова начала командовать во время нашей памятной битвы возле уборной на Новом рынке. Прощай, мой мальчик. А как прощальный подарок… – Он открывает чемодан, набитый акциями и бумажными деньгами, – возьми себе, что хочешь. Миллионы, миллиарды! Это был сон, правда?

– Да, – соглашаюсь я.

Вилли провожает меня на улицу.

– Несколько сот марок я спас, – шепчет он. – Отечество еще не погибло. Теперь очередь за французским франком. Буду играть там на понижение. Хочешь участвовать маленьким взносом?

– Нет, Вилли. Я играю теперь только на повышение.

– На повышение, – повторяет он, но кажется, как будто он говорит: «Попокатепетль».

Я сижу один в конторе. Это последний день. Ночью я уезжаю. Перелистываю наш каталог и решаю, написать ли мне на прощание фамилию «Вацек» на одном из изображенных мною памятников или не написать. Мои размышления прерывает телефонный звонок.

– Это тот, кого зовут Людвиг? – спрашивает хриплый голос. – Тот, который собирал лягушек и медянок?

– Может быть, – отвечаю я. – Смотря для какой цели. А кто говорит?

– Фрици.

– Фрици? Конечно, я. Что случилось? Или Отто Бамбус…

– Железная Лошадь умерла.

– Что?

– Да. Вчера вечером. Паралич сердца. Во время работы.

– Легкая смерть, – отвечаю я. – Только слишком рано.

Фрици кашляет в трубку. Потом говорит:

– Вы ведь, кажется, торгуете памятниками, верно? Вы что-то рассказывали на этот счет!

– У нас первая в городе контора по установке надгробий, – отвечаю я.

– А что?

– Что? Боже мой, Людвиг, как ты не догадываешься? Мадам, конечно, хочет иметь дело со своим клиентом. А ведь ты с Железной Лошадью…

– Я – нет, – прерываю я ее. – Но вполне возможно, что мой друг Георг…

– Все равно! Мы хотим дать заказ клиенту. Приходи! Но как можно скорее. Здесь уже был какой-то разъездной агент от ваших конкурентов. Он лил крупные слезы и уверял, что тоже…

Оскар-плакса! Несомненно!

– Выхожу сейчас же. Но этот ревущий буек врет.

Меня принимает мадам.

– Хотите взглянуть на нее?

– Она лежит здесь?

– Наверху, в своей комнате.

Мы поднимаемся по скрипучей лестнице. Двери комнат открыты. Я вижу, что девицы одеваются.

– Они сегодня тоже работают? – спрашиваю я.

Мадам качает головой.

– Сегодня вечером нет. Дамы просто одеваются. Привычка, понимаете ли! Впрочем, мы не так уж на этом теряем. С тех пор как марка опять стала маркой, дела никак не идут. Ни у одного черта нет денег. Чудно, верно?

Это не чудно, это правда. Инфляция тут же перешла в девальвацию. Там, где раньше считали на биллионы, теперь опять считают на пфенниги. Везде нехватка денег. Отвратительный карнавал кончился. Начался чисто спартанский великий пост.

Железная Лошадь лежит среди зелени и лилий. У нее теперь строгое старое лицо, и я узнаю ее только по золотому зубу, который сбоку чуть поблескивает между губ. Зеркало, перед которым она так часто приводила себя в порядок, завешено белым тюлем. В комнате стоит застарелый запах духов, пахнет хвоей и смертью. На комоде – несколько фотографий и хрустальный шар с плоским дном, на который налеплена картинка! Если шар потрясти, то кажется, что вокруг людей на картине поднялась метель. Я хорошо знаю эту вещь: она принадлежит к лучшим воспоминаниям моего детства. Я охотно украл бы этот шар в те годы, когда еще ходил на Банштрассе учить уроки.

– Для вас она была ведь чем-то вроде мачехи? – обращается ко мне мадам.

– Скажем прямо, вроде матери. Не будь Железной Лошади, я, вероятно, стал бы биологом. Но она так любила стихи, просила, чтобы я приносил ей все новые, и я в конце концов охладел к биологии.

– Верно, – говорит мадам, – вы ведь и были тем мальчиком, который постоянно возился с рыбами и медянками.

Мы выходим из комнаты. Попутно я замечаю на шкафу казацкую шапку.

– А где же ее высокие ботинки? – спрашиваю я.

– Они перешли к Фрици. И Фрици уже не хочется заниматься ничем другим. Пороть мужчин не так утомительно. И доходы больше. Кроме того, кто-то должен же быть преемницей Железной Лошади. У нас есть небольшой круг клиентов, которым требуется строгая массажистка.

– Как все-таки это с Лошадью произошло?

– На работе. Она до сих пор слишком отдавалась своему делу – вот настоящая причина. У нас есть одноглазый коммерсант-голландец, очень изысканный господин; по нему не скажешь, но он требует только одного: чтобы его пороли, и приходит каждую субботу; когда с него довольно, он кричит петухом, очень смешно. Женатый, трое прелестных детей, ну и, конечно, не может же он требовать от собственной жены, чтобы она его лупила. Итак – постоянный клиент, кроме того – он платит гульденами… Мы на него прямо молились из-за высокой валюты. И вот вам, вчера это и случилось. Мальвина слишком увлеклась – вдруг упала навзничь, и хлыст в руке держит.

– Мальвина?

– Ну да, это ее имя. А вы разве не знали?

Клиент, конечно, в ужасе. Он, разумеется, больше не придет, – с грустью добавляет мамаша. – Такой клиент! Прямо сахар! На его девизы мы обычно закупали мясо и пирожные на целый месяц. А впрочем, как теперь гульдены? – Мадам повертывается ко мне. – Стоят уже вовсе не так дорого? Да?

– Один гульден равняется примерно двум маркам.

– Не может быть! Раньше это были биллионы. Ну, тогда не такая уже беда, если этот клиент перестанет бывать. Не хотите ли взять какую-нибудь мелочь на память о Лошади?

На мгновение мне приходит мысль о шаре с метелью. Но ничего не следует брать с собой на память. Я качаю головой.

– Тогда давайте выпьем внизу по чашке крепкого кофе и выберем памятник.

Я рассчитывал на маленькое надгробие; но, оказывается, Железной Лошади удалось благодаря голландцу сберечь несколько девизов. Лошадь прятала гульдены в шкатулку и не обменяла их. Они так и лежат там, и на порядочную сумму. Коммерсант был в течение ряда лет ее верным клиентом.

– У Мальвины нет родных, – сказала мадам.

– Тогда, конечно, – отвечаю я, – мы можем перейти в высший класс надгробных памятников. Там, где мрамор и гранит.

– Мрамор для Лошади не подходит, – заявляет Фрици. – Его ведь больше ставят детям, правда?

– Давно уж нет. Сколько раз мы ставили мраморные колонны над успокоившимися навеки генералами.

– Гранит! – заявляет мамаша. – Гранит лучше. Больше подходит к ее железному сложению.

Мы сидим в большой комнате. Кофе кипит, поданы домашние пирожные со сбитыми сливками и бутылка кюрасо. Мне кажется, будто вернулись прошлые времена. Дамы смотрят через мое плечо в каталог, как они раньше смотрели в мои школьные тетрадки.

– Вот лучшее, что у нас есть, – говорю я. – Черный шведский гранит, надгробие с крестом и двойным цоколем. Во всем городе найдется только два-три таких памятника.

Дамы рассматривают мой рисунок. Это один из последних. Для надписи я использовал майора Волькенштейна, якобы павшего в 1915 году во главе своих войск, что было бы лучше, по крайней мере, для убитого в Вюстрингене столяра.

– А Лошадь была католичкой? – спрашивает Фрици.

– Кресты ставят не только католикам, – отвечаю я.

Мадам в нерешительности.

– Не знаю, подходит ли ей такой вот религиозный памятник. Не найдется ли что-нибудь другое? Скажем, в виде естественной скалы?

У меня перехватывает дыхание.

– Если вы хотите получить что-нибудь в этом роде, – говорю я затем,

– то могу вам предложить нечто особенное! Нечто классическое! Обелиск!

Конечно, я знаю, что это выстрел наугад, но вдруг, охваченный охотничьим азартом, торопливо отыскиваю изображение нашего ветерана и кладу на стол.